(Сергей Скорняков. 25 СТИХОТВОРЕНИЙ. Москва. АРГО-РИСК. 1996.)
* * *
Переплелись! Ах, боже мой, опять.
Я не успел тебе еще сказать
Ни слова, а они уже вступили
В неясный разговор дрожащих сухожилий.
1977
* * *
День погас. И оконные стёкла
Приласкала вечерняя мгла.
У калитки за домом промокла
Вся трава без дневного тепла.
Мы устали безумствовать. Нам бы
Тишины отыскать уголок,
Где на свет керосиновой лампы
Легкокрылый летит мотылёк.
Мы устали с тобой, мы устали
Предаваться беспечности дня.
Но глаза твои не перестали
Всё смотреть и смотреть на меня.
1977
* * *
Здесь белый дым и белый день,
И белый пух, и белый тополь…
А за окном синеет тень:
Встаёт покинутый Петрополь.
О, возвратиться бы туда,
Где спят замёрзшие фонтаны,
Где дремлют старые суда
И бродят синие туманы.
Я помню утренний мороз,
В разбитых окнах ветра шорох,
И перепутанных волос
Измятый, непослушный ворох.
Я помню — был дождливый снег
И дождь, как скомканная вата,
И этот час, счастливей всех,
Что были прожиты когда-то.
1977
* * *
Надкусываем сливовую мякоть,
Опустошаем белую тарелку.
А за окном, смотри, какая слякоть,
Идёт с утра сегодня дождик мелкий.
Он бьётся, бьётся, дождик заоконный,
А мы с тобой пьём сок из синей сливы.
С тобой, отныне, страстью незаконной
Мы связаны и только ею живы.
1977
* * *
Эта комната. Астры засохли,
И поблёкла картина голландца,
На которой огромная рыба
И надрезанный шарик лимона,
Невесёлые и неживые,
Продолжают соседствовать мирно.
Но меня уже не удивляет
Ничего в этой комнате тёмной.
Даже ящик, желающий жадно
Познакомить меня с новостями,
С клеветой и потугами века,
Мне привычен, хотя неприятен.
Что ещё? Занавешены окна.
Что случилось? Не знаю. И кто же
Обещает губам неживые,
Невесёлые таинства ночи?
1978
* * *
Где с лопухом соседствует пырей
И стародавней кажется столица,
Там ветхие кресты монастырей
Всё высятся, как будто век их длится;
И верно, что крестам под стать скорей
Монахов лики, а не наши лица.
Прости нас, Бог! Пришедшие к Твоим
Стенам, мы соглядатаи всего лишь.
Того, что мы, безумные, творим,
Ты никогда монахам не позволишь.
О Господи, зачем ты их неволишь?
Завидуешь, наверно, нам двоим?
1979
* * *
Сентябрь кончается в Кашире.
Листва покрыла мох корней,
Затем чтоб небо стало шире,
А полночь ярче и черней.
Я распахнул окно, и сразу
Открылась глазу вся луна,
Посеребрившая террасу
И стёкла нашего окна.
И нам грустить не надо очень
Об отпылавшем сентябре.
То день, то ночь. В Кашире осень.
То в золоте, то в серебре.
1979
* * *
Ты говоришь: «Всё кончится». Ты мнишь,
Что знаешь то, чего никто не знает.
А я молчу и только этим занят,
Я так люблю, когда ты говоришь.
Мне всё равно — что кончится, что нет.
Я лишь одно усвоил и запомнил:
Твой тёплый голос комнату заполнил,
Как час назад заполнил землю свет.
1980
* * *
Ты веруешь. Ты мне не собеседник.
Твои слова неясны моему
Языческому сердцу и уму,
Которому не нужен проповедник.
Но как ты счастлив, трепетный наследник
Того, чей Свет томит тебя во сне.
Ты веруешь. Ты мне не собеседник.
Кому — не знаю. Знаю, что не мне.
1980
* * *
Там кто-то вечно следует за мной.
Там образы Завета и Завета
Зовут к беседе с тайной неземной.
Там белый свет совсем иного цвета.
Там бьётся пламень истины иной
В скоплениях сияющего Света.
Но сердце, отягчённое виной
Земной любви, не хочет верить в это.
1980
* * *
Капель… Вот-вот весна придёт,
И зимний праздник наш нарушит,
И ёлку яркую потушит,
И год ушедший украдёт.
И всё, что было до сих пор,
Окажется полузабытым:
И чашка с чаем недопитым,
И тёплый снег, и дом, и двор.
И я замечу: двор и дом
Влюблённых глаз не обжигают,
А понемногу отживают,
Уютно спрятавшись в былом.
И станет тише и темней
Без ёлки зеленоголовой,
И лишь настой смолы еловой
Напомнит нехотя о ней.
Да так беспечно иногда
Вода в окно забарабанит,
Как будто год былой проглянет
И вновь исчезнет без следа.
1981
* * *
Вот и пятая осень прошла,
Осыпается осень шестая.
И опять ты стоишь у стола,
Ту же самую книжку листая.
И тому же чужому уму
С упоением ты отдаёшься,
И опять я не знаю, чему
Улыбаешься ты и смеёшься.
И по-прежнему линии лба
Иногда собираются в складки,
И не слышно, как наша судьба
Убегает от нас без оглядки.
1983
* * *
Затем что воля естества
Взыскует новой оболочки,
Весною острая листва
Взрывает розовые почки.
О, как настойчиво растёт
Зелёный лист, не зная страха,
Что будет сорван, смят и стёрт
С лица земли, как горстка праха!
И мне ль завидовать его
Нетерпеливому стремленью
Сосуды сердца своего
Порвать и предоставить тленью,
Лежать в истоптанной пыли
В соседстве с узловатым корнем,
Вдыхая запахи земли,
Забыв о прошлом и о горнем?
1984
* * *
… А впереди — омытый прах,
И шорох лепестков бумажных,
Мелодий влажных и протяжных
И обожание и страх,
И мысли об иных мирах,
Для нас неясных и неважных.
Следы исчезнувшей души
Ещё хранит пустое тело.
Они рассеются несмело
В голодной земляной глуши,
Как звук в неслыханной тиши
За гранью звёздного предела.
Но там, где проживает Бог,
Суровый и неумолимый,
Не пахнет зноем и малиной
И не щекочет кожу мох.
И мысль о Боге — только вздох,
Невнятный и неуловимый.
1984
* * *
Мы с тобою не встретимся там,
Где живут безмятежные души,
Там, где Ева живет и Адам,
Там, где яблоки зреют и груши,
Там, где счёта не знают годам.
Там, где осени нет и зимы,
Там, где ласковы птицы и звери,
Где б очистились наши умы,
Где бы губы у нас отрезвели, —
Там с тобою не встретимся мы.
1985
* * *
Там, где кладбищенский цикорий
Пчела голодная сосёт,
Два маятника двух Историй
Согласный обретают ход.
Цветок звезды пятиконечной
И стебель белого креста
Равно вкушают сон беспечный
Под пышным пологом куста.
И подопечных сна и зноя,
Сплетая лютик и кипрей,
Кладбища Царствие Земное
Венчает как своих царей.
И бабочек живое пламя
Колышется избытком сна,
Не умещённого умами
Звезды железной и креста.
А в час, который наступает
С исходом зноя, мошкара,
Как чёрный жемчуг, усыпает
Жилищ подземных флюгера:
И ту, увитую малиной
И нежным кружевом венка
Звезду, на гребень петушиный
Похожую издалека,
И это крест, как ангел белый
Свои раскинувший крыла, —
Там, где цветок отяжелелый
Терзает поздняя пчела.
____________
Но говорят, что сердце с сердцем
Соединить и слить в одно
Нечаянным единоверцам
Ни на мгновенье не дано
И что за гранью смерти зримой
Их общих грёз тяжелый мёд
Архитриклин неумолимый
По разным кубкам разольёт.
1986
* * *
Руки и ноги у них человечьи,
лик человечий, а крылья птичьи.
Нынче заказаны с ними встречи:
разве что там, в занебесье, да в притче.
Сраму не имут, затем что мету
имут причастности Божьей природе:
взгляд опустят к причинному месту
и не обнаружат излишек плоти.
Денег не копят беды на случай.
Заоблачного престола подле
играют на лире, а если наскучит —
в мяч играют на райском поле.
Грамоте знают, читают Судеб
Книгу, рассматривают картинки.
Там нарисовано всё, что будет, —
вплоть до царапины на ботинке.
Мы — из последних, они — из первых;
нам не на лире играть, а в ящик.
А умерев, воскресать из мертвых
к ужасу всех во гресех погрязших.
1989
* * *
Четвёртый раз я был в Петрополе,
но в этот раз, но в этот раз
меня окрестности не трогали,
дворцы не радовали глаз.
Была сластёне-глазу лакома
из обязательных услад
лишь эта, с устрицею, раковина,
кофейник, трубка, виноград.
Но нежной снеди, тёплой утвари —
неважно: утварь или снедь —
урока мы не перепутали
аллегорического: смерть.
Я не пророчествую, господи!
В смешном безбожии моём
я не скажу, что в этом городе
и мы когда-нибудь умрём.
И что мне до Всеобщей Оторопи
Грядущей, если пальцев лёд
твоих — моих ночные опыты
колючей дрожью обдаёт!
Ну, не колючей, будь по-твоему.
Злой? боязливой? — всё равно.
Классические тучки, по небу
летящие, глядят в окно.
1992
ВЧЕРА ЗАШЁЛ КО МНЕ АРСЕНИЙ
Вчера зашёл ко мне Арсений.
Поговорили ни о чем.
Потом он вслух письмо прочёл,
и я, как будто потрясений
своих и слёз своих мне мало,
был весь внимание. Письмо,
изящными пестрея mots,
естественно, повествовало
о сновидении последнем,
героем коего Колян
был, разумеется, буян
и бабник. Пусть Морфея бредням
и королевы Маб всё меньше
я верю с некоторых пор,
но если скажут: это вздор,
то я скажу: наиумнейший
из всех возможных. А когда он
ещё и красочно расшит
воображением и вид
письма о journey to the town
of love имеет, мне ли, ношу
влачащему любви слепой,
впадающему, как в запой
(самодовольного святошу
подстерегающий в тот самый
момент, когда, казалось, он
несокрушимей, чем Платон,
совокупляющийся с дамой),
в водовороты страсти, мне ли
не пить, поэтому, как мёд,
всё то, что знатный письмоплёт
Арсений набросал без цели
особенной и без желаний,
пардон, особенных, а для
того, чтоб, Праздник Жизни д л я,
пасть в кружева переживаний!
1993
* * *
В общем, Чацкий на Софью запал.
А она на него не запала.
И представьте, средь шумного бала
подлила ему яду в бокал.
Как он корчился, бедный, упав
посреди равнодушного зала…
А её потом совесть терзала,
и она всё рыдала в рукав
Алексея Степаныча. Яд
он купил накануне в аптеке,
у аптекарской дочки Ребекки,
за бесценок: всего лишь за взгляд,
остановленный им на лебе-
диной шейке её и на персях
и сказавший так явственно: «Персик
мой прелестный, доверься судьбе».
1995
* * *
Я умру, и мне приснится
Рай небесный, не земной.
Вихрем ангельские лица
пронесутся надо мной.
А в заоблачных селеньях
грозно глянет на меня
Некто с книгой на коленях
и в одеждах из огня.
Если б я уже не умер,
взгляда я б того не снёс.
Я-то думал: шутки, юмор,
Господи, а Ты всерьёз!
Я-то думал: байки, сказки,
блеск фантазии — увы!
И без чьей-либо подсказки
я меняю «Ты» на «Вы».
Это важно, потому что,
сжат, и смят, и скомкан сном,
стал я маленький, как мушка
пред божественным слоном.
О, Владыка всей вселенной,
всех возможных в ней миров,
про масштаб Ваш офигенный
рассказал мне доктор Гроф!
Я читал его запоем,
трепеща при этом так,
как трепещет над «Плейбоем»
сексуальный маниак.
Я до собственного опы-
та мистического знал
лазы, стало быть, и тропы
в сей посмертный кинозал.
Так чего ж я испугался,
что Глядящий так суров?
Или худо разобрался
в этом деле доктор Гроф?
И за все мои кощунства
в адрес «Ты» и в адрес «Вы» —
ЕСЛИ К ЖИЗНИ ВОЗВРАЩУСЬ Я —
не сносить мне головы!
1995